Авантюристы красный факел отзывы, Читать онлайн «Альгардская ночь», Вадим Белозеров – Литрес, страница 5

Основная статья: Проект похода Красной армии в Индию Сюда стекался сброд, который не нашел себе места в мире. Своим приказом от 30 сентября года Троцкий возложил аресты семей офицеров-перебежчиков на члена Реввоенсовета Аралова С. Скачайте с сайта ЛитРес файл купленной книги в формате, поддерживаемом вашим приложением. Дуван-Торцов, придя в любимый киевлянами Соловцовский театр, хотел во что бы то ни стало поддержать свою репутацию передового антрепренера.

Стоя на костях невинных? Пожертвовала бы собой в ту ночь ради сына, зная, каким он вырастит? Попросился бы Ульф в его ученики, глядя на учиненную им резню в деревне? Таликс глубоко вздохнул. Достал из поясной сумки флакончик и вылил содержимое на факел. Тот погас моментально, словно впитал в себя не пару глотков, а ведро воды.

Вопрос с матерью Ульфа решен. Теперь ничто не помешает ему учить и воспитывать этого мальчишку. Отвратные существа, лишенные всяческих положительных качеств, они сгодятся только в рабстве.

Канализация — мерзкое место. Смрад отходов, полумрак подземных туннелей и полчища крыс, кишащих в каждом углу и, то и дело, выныривающих из стоков. Серая густая жижа, текущая по каменным каналам под городом, стала неиссякаемым источником пищи для них.

Филарет. Авантюрист в рясе

Именно здесь на этих зверьков и решил охотиться Ульф. Возможно, он и сам с трудом осознает причины выбора столь нелегкого труда. Возможно, все же догадывается, почему полчаса гонялся за кроликом у реки, почему так хотел поймать кикимору в заводи, а вместо работы в порту или на фермах выбрал охоту на городских крыс.

В любом случае молодость не позволяла мальчишке думать о причинах, как и не позволяла жалеть о сделанном выборе. А потому очередная мертвая крыса отправлялась в мешок.

Давка крыс — не самая популярная работа, хоть и простая. Зверьки бегают стайками и стоит лишь ткнуть копьем в это их плотное скопление, как тушка остается насаженной на наконечник, откуда и стряхивается в мешок. Старик оказался весьма добр и выдал Ульфу сапоги из толстой кожи, для защиты от зубов этих грызунов. Мальчишке оставалась лишь следить, чтобы крысы не заползали по одежде.

Когда мешок, наконец, наполнился — настала пора возвращаться. Горожане морщились, зажимали носы и пытались отмахнуться от тошнотворного смрада, но Ульфа их презрительные взгляды ничуть не смущали.

Он горделиво волочил свой мешок, довольный своей работой. Их там тучи целые! И мешок набрал! Но открывать мешок не стал. Вот и награда твоя. Ульф принял награду, и поволок мешок на задний двор.

Там, за конюшнями, он спустился к реке и побрел вдоль течения в поисках уединенного места. Раньше далеко ходить не приходилось — поздним вечером все дела на воде заканчивались. Но сейчас прачки и рыбаки растянулись на все берега. Женщина стирала что-то на камнях. Ее доброта и теплая улыбка с первого дня подкупили мальчишку, и он поспешил и перед ней похвастаться своей добычей.

Реакция Гриды оказалась сдержанной — она тяжко вздохнула и окинула чумазого мальчишку снисходительным взглядом. Ульф в ответ наивно улыбнулся и побрел дальше, волоча по прибрежной гальке плод своих трудов.

Он уже начал уставать, когда добрел до самой стены, а подходящего места так и не нашел. Обходить городскую стену ему совсем не хотелось, а спускать дохлых крыс в реку… Возможно, он бы так и сделал, если бы не Грида, хлопочущая на берегу. Вздохнув и размяв спину, Ульф, все же побрел к городским воротам. Спустя пару часов погребальный костер уже вовсю принимал хвостатые подношения.

Ульф, решив, что стирать вещи лучше вместе с телом, пытался отмыться от запахов канализации в холодной реке. Потратив целый обрубок мыла, он, наконец, счел результат годным. Вирис сказал, что будет ждать его в Красном Доме, но не говорил, что это бордель. Мальчишка понял это не сразу, а только получив пинка от какого-то ряженого слуги на входе. Потирая ушибленный зад, Ульф пытался, заглянув в окна, разглядеть в них Вириса, но шторы из многослойного вареного шелка ничего ему не выдали.

Недовольно шмыгнув носом, парнишка решил идти на штурм. Это оказалось не просто, будучи пойманным за шиворот. Отлетев на пару шагов, он встал и злобно уставился на лакея.

Молодой опрятный мужчина с безупречной выправкой в красном фраке и белых перчатках горделиво отвернулся от проходимца, не удосужив того ответом.

Ульф, подобрав подвернувшийся камень, хотел было наградить им обидчика, но сдержался. Он уже начал жалеть, что сжег всех крыс, а не припас парочку для этого петуха. Будет знать, как пинаться! Ульф так и ходил взад-вперед, раздумывая как прорвать эту оборону. Он уже и забыл о том, что вообще не хотел сюда идти — сейчас им двигало лишь желание «победить» в брошенном ему «вызове».

Только гостей распугиваешь… Я мог бы послать за стражей, но так уж и быть — передам твоему другу твои слова, если сочту их достойными внимания нашего уважаемого гостя. Ульф несколько секунд оценивал результат своего упорства, не решаясь назвать его «победой». Впрочем, и «поражением» это не было, а так как ничего лучше метания крыс он не придумал, все же ответил:. Недовольно шмыгнув носом, Ульф побрел в гильдию наемников, как вдруг неуверенный голос его остановил:. Когда удивленный парнишка обернулся, в руках лакея уже звенел колокольчик.

Массивная резная дверь распахнулась, выпуская мелодичную струнную музыку из залов заведения. На пороге появился лакей в одежде попроще. Он держался так же строго, как и тот, которого Ульф прозвал петухом. Второй лакей, кивнув, убыл исполнять распоряжение, а парнишка, услышав свое имя, догадался, что Вирис все-таки удосужился предупредить петуха о его приходе.

На секунду, в его голову закралась мысль, что ушибов на заду можно было бы и избежать, объясни он сразу лакею что к чему. Но Ульф быстро отмахнулся от нее: «Петух — он петух и есть: весь в красном и пинается! Не прошло и минуты, как массивная входная дверь снова распахнулась. На пороге появился Вирис. Ульф даже не сразу узнал наемника: его черные смоляные волосы с седыми прядями зачесаны назад и приглажены, бархатный камзол подогнан по фигуре, а туфли начищены до парадного блеска.

Если бы не повязка на правом глазу и раскатистый смех — парнишка ни за что бы не сказал, что господин перед ним тот самый наемник из подземелья. Дошел, таки! Он уже знатно подвыпил и единственный его глаз собирал веселые морщинки у себя в углу. Не успел Ульф удивиться как почтительно кланяются слуги его знакомому наемнику, как Вирис наверстав несколько шагов, положил свою массивную ладонь на спину мальчишке и подтолкнул его вперед.

Лакеи проводили их через шикарную переднюю в просторный зал с пышными северными коврами, скульптурами из серебряного камня, стеклянными цветами, расставленными по углам сцены, на которой труппа исполняла расслабляющие мелодии. Каскадная хрустальная люстра, рассеивающая магический свет, сама по себе являлась произведением искусства, достойным императорской сокровищницы.

Посетители играли в карты на дорогой резной мебели, выбирали подруг на ночь и танцевали. Ульф чувствовал себя, как на сказочном балу — все вокруг утопало в безвкусной роскоши, гости в надушенных и накрахмаленных камзолах танцевали сложные танцы, да так ладно, словно репетировали их не один день.

Но, конечно, взгляд юнца зацепился за девушек: белёные и румяные в оголяющих плечи платьях, танцевали, словно полевые цветы на ветру. Увлеченный музыкой, роскошью и женской красотой, Ульф чуть не прикусил язык, когда Вирис с хохотом хлопнул его по спине.

Пока еще не место тебе здесь. Пойдем-ка в мой кабинет! Зачарованный Ульф безвольно следовал за Вирисом. Все мысли выветрились из его головы и начали возвращаться только когда укрытая красным ковром лестница своей спиралью преградила ему путь.

Поднявшись по ней, мальчишка все же задумался о том, почему этот лакей на входе был так учтив к Вирису и откуда у него свой «кабинет». Но зайдя в просторную комнату, дар мыслить снова оставил бедного юнца. Роскошное двуспальное ложе стояло посреди стены, по бокам от него с весьма искусных портретов на входящих смотрели два Вириса. Слева, он изображался как воин в драгоценных доспехах, восседающий на белоснежном коне. Справа же, Вириса изобразили чуть ли не как императора — даром, что без короны.

Золотые перстни на руках и обрамленный белой шерстью красный плащ за спиной.

Ульф также заметил, что на левой картине оба глаза Вириса целы, а уже на правой — всего один. Стена слева от ложе была увешана трофеями, геральдикой и оружием, под ними — диван из белой кожи и хрустальный обеденный стол. Стена напротив имела два окна от пола и до потолка высотой, между которыми стоял массивный письменный стол и огромный сундук. Он чувствовал себя неуместным во всем этом богатстве. Я же тебя в гости позвал. Познакомиться, поболтать! Выпьем вместе, может и бабенку тебе справную подберем!

Наемник похлопал юнца по спине и жестом пригласил на диван. Сам он подошел к креденце, что стояла справа от входа. Распахнул дверцы и начал перебирать стоящие внутри бутылки. Наконец Вирис встал, довольный найденным, достал два бокала и повернулся к Ульфу.

Тот так и не сдвинулся с места. Садись, кому говорю… — Не дожидаясь реакции парнишки, Вирис подошел к хрустальному столу, расставил бокалы, откупорил бутылку, с наслаждением вкусил первые пары напитка.

Я, видишь ли, владелец этого борделя — сэр Вирисиан Красный. Бывший рыцарь Его Императорского Величества Аллазария Вечносияющего и бла, бла, бла… — Вирис, закатив глаза, сделал пару круговых движений бутылкой в воздухе и разлил по бокалам напиток. Наемник по возвращении в город полдня провел в цитадели, подробно описывая ход задания.

Сейчас он и седой распорядитель сидели в одной из комнат для переговоров на втором этаже главного здания гильдии наемников. Обычно как уйдет с утра, так и до вечера. Пока целый мешок не насобирает — не вернется… А тут, мол, гнездо их нашел в канализации, да такой довольный вернулся… — Глаза старика, сокрытые под густыми седыми бровями, радостно блеснули.

Побитых, говорят, больше выживших. Логово оказалось огромное… Сотни упырей… Всех и не видели. Сотник наш взорвал пещеру, да и обрушил скалы на их головы. Спустя несколько секунд, все же решил сменить тему. Вырос… Помнится мне, как взял ты задание однажды по охране овец на перегоне….

Дай мне… память мою потешить… Так вот, а вернулся с него — так уж и живого места на теле не имел. Волки, мол, подрали… Рука плетью болталась, нога волочилась… Как порог переступил, так и рухнул без духа. Аж до того худо отходил, что магов звать пришлось — иначе помер бы. А тут — сотня упырей и ни царапины… — Старик задумчиво усмехнулся.

К запахам вашим уж привыкла давно, раны подлечит всегда, да и собой недурна. Пусть и упрямая девка, но это ж тебе под стать… Ну, а что до недуга ее… Тут уже дело трудное… но поправимое — это точно. Дождался-таки, пока всех баб путных расхватают. Дослужусь до дружинника, получу деревеньку какую во владения, там и женюсь.

Ох и влетело бы тебе плетей за такие слова в былые годы. Ну да ладно… Видел, видел, императора. Да не просто видел — мы с ним и охотились вместе не раз. Я ведь не простой рыцарь был, а самый лучший!

Сильнейший воин во всей империи! Вон и портрет мой висит. Ульф еще раз осмотрел всадника в сияющих доспехах, изображенного на холсте. Мастерство художника не оставляло сомнений, что молодой воин — это действительно Вирис. Парнишка с наслаждением осушил очередной бокал. Терпкий напиток с уместной горчинкой и кислым послевкусием отдаленно напоминал грушевый сок. Предложенный лакеями сыр должен был подчеркивать изысканный вкус напитка. Впрочем, деревенского Ульфа тяжело было назвать гурманом.

Он уплетал сыр крупными ломтиками, запивая его дорогим напитком как водой, чем знатно веселил Вириса. Очередной кусок сыра был чуть ли не проглочен парнишкой. Он уже начал догадываться, что Вирис заливает ему в три короба, а потому слушал вполуха. Я, конечно, понимаю, как все это звучит. Но ты мне поверь.

А если поверишь, то и поймешь, что, когда любой бой тебе дается даром… Что азарт перед дракой неизбежно сменяется разочарованием в противнике… Биться уже совсем не хочется. Хотелось найти себе достойного соперника, побороться, дать силушке разгуляться… Да только не нашел я такого.

Даром, что всю империю перерыл и, было уже, отчаялся, как вдруг встретил старика нашего… Ну из гильдии. Он мне и говорит: «Ты — мол — уж силен для этого мира непомерно, но воином настоящим так и не стал». Дал он мне три меча со словами: «как последний из мечей сносишь — так и станешь воином настоящим».

И что ты думаешь? Первый меч у меня тут же в руках рассыпался в пыль. Второй я сломал в бою. А третий… А вон он висит… — Вирис с грустью указал на длинный меч на стене. Шутка ли? Тридцать лет я меч этот пытал, а он остёр как девственный. Вот и осталось у меня в жизни два удовольствия: выпивка и женщины! Лет-то мне, почетай, уж девятый десяток идет. Очередной кусок сыра чуть не выпал из рук Ульфа, когда тот от удивления так и застыл.

Он недоверчиво обернулся на рассказчика, но тот упредил его вопрос:. Да Хаос его знает, что со мной. Мамка моя померла давно… Еще до того, как я понять успел, что года меня берегут.

Папка, наверно тоже помер. Он еще в молодости моей пропал куда-то. Ну а маги лишь руками разводят. Да я и не особо-то допытываюсь, на самом деле.

Небось спугну еще! Он же старый. Ульф осушил очередной бокал. Вся эта история походила на интересную байку, но никак не на быль. Хотя… — он оглянулся вокруг. Заинтересовать Австрию в изгнании турок из Европы и уничтожить ее соперничество при завладении Константинополем, или возмутить против нее европейские державы, или отдать ей часть сделанных в Турции Россией завоеваний с тем, чтобы впоследствии отнять их у нее.

Привязать к России и соединить около нее греков, а также неуниатов и схизматиков, находящихся в Венгрии, Турции и Польше. После раздробления Швеции, завоевания Персии, покорения Польши и завладения Турцией нужно предложить в отдельности, самым секретным образом, сперва версальскому, а потом венскому кабинету о разделе между ними и Россией всемирного господства. Если один из упомянутых кабинетов примет такое предложение, то льстя честолюбию и самолюбию их обоих, употребить Австрию и Францию для того, чтобы одна из них подавила другую, а потом подавить и ту, которая останется, начав с ней борьбу, успех в которой не будет уже подлежать сомнению, тогда Россия станет господствовать на всем Востоке и над большей частью Европы.

Если же и Франция и Австрия что, впрочем, невероятно отклонят предложение России, то надобно возбудить между ними вражду, в которой истощились бы обе эти державы.

Тогда в решительную минуту Россия двинет заранее подготовленные ею войска на Германию и в то же время флоты ее — один из Архангельска, а другой из Азова, с десантом из варварских орд через Средиземное море и океан нападут на Францию, и тогда, после покорения Германии и Франции, остальная Европа легко подчинится России. Некоторые из статей этого завещания, которые касались Швеции, Польши, Турции и Персии могли быть позаимствованы из той политики, которой Россия действительно держалась со времени Петра Великого в отношении этих государств.

Он был настолько сметлив, что предугадать такой поворот событий ему не стоило особого труда, но между этим и теми гигантскими планами, которыми, по всей вероятности, он сам наполнил мнимое завещание Петра Великого — огромная разница. Возможно, что эти несбыточные планы заставили версальский кабинет отнестись и к правдоподобной части завещания как к произведению пылкого воображения, а не к зрело-обдуманной политической программе.

Здесь он нашел значительные перемены: доверие к старому канцлеру Бестужеву снова возросло, и он, как известно, был главным виновником отступления русских войск, успевших уже овладеть Мемелем и одержать победу при Гросс-Егерндорфе. Бездействие фельдмаршала Апраксина весьма невыгодно отозвалось для Франции и для Австрии. Однако он, выставляя себя французским патриотом, отказался от этого предложения и в году окончательно уехал из России.

Причиной его отъезда из Петербурга было расстройство здоровья, главным образом глазная болезнь, требовавшая лечения у искусных врачей. Он привез с собой во Францию возобновленную императрицей Елизаветой Петровной ратификацию договора, заключенного между Россией и Францией 30 декабря год, а также морской конвенции, к которой приступили Россия, Швеция и Дания.

Оправившись от ран, он поспешил снова под знамена и отличился в битвах при Мейншлоссе и Остервике. Так как он не находил покровительства короля в своей вражде с графом де-Герши и не надеялся получить от правительства удовлетворения своей финансовой претензии, то и пригрозил обнародовать имеющуюся у него в руках секретную переписку, которую он вел как с советниками Людовика XV, так и с ним самим.

Людовика, появилась у г-жи Дюбари, новой фаворитки Людовика XV. Поводы к такому странному требованию не выяснены до сих пор, здесь есть какая-то необъясненная тайна. Что же касается его самого, то он пустился в мистификацию.

Так, в одном из своих писем от пишет, что женская одежда будет несообразна с его полом, и что он сделается предметом толков и насмешек, почему и просил разрешить, чтобы женское платье было для него обязательно только по воскресеньям. Просьба эта была оставлена без внимания. В другом письме, напротив, он заявлял о своей принадлежности к женскому полу и даже хвалился тем, что, находясь среди военных людей умел сохранить такое хрупкое добро, как девичье целомудрие. Но такая отговорка нисколько ему не помогла, т.

В своем письме к графу Верженю он сообщал, что, являясь девицей, надел женское платье в день св. Урсулы, защитницы и покровительницы непорочных дев.

Он также напечатал послание ко всем современным женщинам, в котором заявлял, что Бомарше, притесняя его, хотел поднять свой авторитет за счет женщины, разбогатеть за счет женской чести и отомстить за свои неудачи, подавив несчастную женщину.

Когда же вспыхнула французская революция, то он в году обратился с просьбой в национальное собрание, домогаясь занять свое прежнее место в рядах армии и объясняя, что сердце его восстает против чепцов и юбок, которые он носит.

Но республиканское правительство не допустило под свои знамена такого сомнительного, хотя и храброго, воина. Он дошел до того, что должен был продать свою библиотеку, в которой обыкновенно проводил почти все свое время. Затем ему не оставалось ничего более, как пуститься в какую-нибудь оригинальность, и он, не снимая женского платья, сделался учителем фехтования.

Только некоторые друзья помогали ему кое-чем на закате его печальной и превратной жизни. ГЛАВА 2. Напротив, Казанова хвастался, что всегда предпочитал ловить дураков и не оставаться в дураках, стричь овец и не давать обстричь себя в этом мире, который, по его мнению, всегда хочет быть обманутым.

Однако он всегда решительно возражал против того, чтобы из-за этих принципов его считали ординарным представителем традиционной грабительской черни, каторжников и висельников, которые грубо и откровенно воруют из карманов, вместо того чтобы культурным и элегантным фокусом выманить деньги из рук дурака.

Для него веселиться за счет глупцов, облегчать их кошельки и наставлять рога мужьям было своего рода миссией посланца Божественной справедливости, направленной на то, чтобы наказывать всю земную глупость. И в самом деле, Казанова стал авантюристом не из-за нужды, не из отвращения к труду, а по врожденному темпераменту и благодаря влекущей его к авантюризму гениальности.

Джиакомо Казанова родился 2 апреля года в Венеции в довольно почтенной семье. Его мать, прозванная «la Buranella», была известной певицей, выступавшей во всех оперных театрах Европы. Она окончила свою жизнь в звании пожизненной камерной певицы Дрезденского королевского придворного театра. Все его родственники посвятили себя почетным занятиям. Это были адвокаты, нотариусы, представители духовенства. Так же, как и они, Казанова получил великолепное гуманитарное образование и знание европейских языков — латинского, греческого, французского, древнееврейского, немного испанского и английского.

Сотни раз он мог овладеть хорошей профессией и честно зарабатывать себе на жизнь. Так, в летнем возрасте Казанова получил в Падуе докторский диплом. К тому же, он обладал немалыми познаниями в таких областях, как философия, литература, история, медицина, химия.

Казанова легко справлялся и со всеми придворными искусствами — танцами, верховой ездой, фехтованием, игрой в карты. Однако ни одного из своих дарований он не развил до совершенства. Казанова был самым настоящим, хотя и универсальным, дилетантом, которому, несмотря на все его познания, не хватало воли, решимости и терпения для того, чтобы стать профессионалом хотя бы в одной области.

Казанова не хотел быть кем-нибудь конкретно, а предпочитал казаться всем, потому что это был своего рода обман, а обманывать он любил, т. Поэтому, какую бы задачу ни ставили перед Казановой, он никогда не признавался в том, что является новичком в данном вопросе, и всегда находил выход из любой ситуации. В этом Казанове помогали его колоссальная наглость и мошенническая храбрость. Случайное знакомство с сенатором Брагадином навело Казанову на мысль выудить у него деньги, выдавая себя за мага.

Обзаведясь необходимой литературой и приспособлениями, Казанова постепенно овладел и исполнительской техникой. Шарлатанство и карточная игра с применением манипуляций стали для Казановы источником доходов, позволявших ему разъезжать по всей Европе в погоне за бесчисленными любовными приключениями. Набор его трюков не отличался оригинальностью: очерчивание «магического круга», появление и исчезновение предметов, фигуры в зеркалах, «добывание» золота… В Париже кардинал де Берни как-то спросил его, смыслит ли он что-нибудь в организации лотерей.

Казанова не имел об этом никакого понятия, однако с самым серьезным и невозмутимым видом ответил утвердительно и даже изложил в комиссии свои финансовые проекты. Находясь в Венецианской республике и выдавая себя там за химика, Казанова предложил новый способ окраски шелка. В России он появился в качестве ученого астронома и реформатора календаря. В Валенсии написал либретто для итальянской оперы. В Испании выступил как земельный реформатор. В Курляндии сыграл роль специалиста горного дела.

В Аугсбурге выступил в роли португальского посланника. В Триесте написал историю польского государства, а также сделал перевод Илиады октавами. Во Франции являлся попеременно то случником королевского оленьего парка, то фабрикантом, а императору Иосифу II представил обширный трактат против ростовщичества. И все же, это был исключительной одаренности человек. Однако он сознательно предпочитал быть никем, но свободным.

Казанова знал, что его истинной профессией было не иметь никакой профессии, а лишь слегка коснуться всего с тем, чтобы вновь и вновь, подобно актеру, менять костюмы и роли. Перемена для него — «соль наслаждения», а наслаждение, в свою очередь, — единственный смысл мира. Как известно, для людей, внутренне ничем не занятых к числу которых принадлежал и Казанова , бесподобным занятием является игра. И Казанова отдавался ей всецело. Он был одним из опытнейших шулеров своего времени и всегда жил если не считать разных мошеннических проделок и сводничества только доходами от этого ремесла.

Именно страсть к азартным играм порождала его внезапные взлеты и падения: еще сегодня он вельможа и его карманы набиты золотом, а завтра он закладывает штаны. Но именно так и хотел провести свою жизнь Джиакомо Казанова.

Вот что пишет о нем Стефан Цвейг в книге, посвященной этому авантюристу, которая так и называется — «Казанова»: «Десять раз на дуэлях он находится на волосок от смерти, десять раз он стоит перед угрозой тюрьмы и каторги, миллионы притекают и улетучиваются, и он не шевелит пальцем, чтобы удержать хоть каплю из них. Но благодаря тому, что он постоянно всем существом отдается каждой игре, каждой женщине, каждому мгновению, каждой авантюре, именно потому он, умирая, как жалкий нищий, в чужом имении, выигрывает наконец самое высшее, бесконечную полноту жизни» М.

Являясь дилетантом во многих науках и искусствах, Казанова, тем не менее, был бесспорным профессионалом если можно так выразиться в эротике. Это был мужчина, созданный на радость женщинам.

В нем все говорило об изобилии силы, которую не могли уменьшить ни мрачные годы, проведенные им в венецианской и испанских тюрьмах, ни неожиданные переезды из сицилианской жары в русские морозы, ни дюжина уколов шпагой, ни даже четырехкратный сифилис. Целую четверть века Казанова оставался легендарным господином «Всегда готов» из итальянских комедий и до сорока лет не знал о позорном фиаско в постели. Казанова, вечно изменчивый, всегда оставался неизменным в своей страсти к женщинам, ради которых он готов был пойти на все.

Подобные авантюры воспламеняли его фантазию, а вожделения его постоянно стремились навстречу неизвестному. Нигде и никогда он не мог хорошо себя чувствовать без женщин, для него мир без них — не мир. Для Казановы слово «воздержание» означало — «тупость и скука». Не удивительно поэтому, что при таком аппетите качество избираемых им женщин не всегда было на высоте.

Чтобы стать его возлюбленной, совсем не обязательно было быть умной, соблазнительной, благовоспитанной или целомудренной. Для Казановы было достаточно одного того, что это женщина, vagina, противоположный пол, созданный для того лишь, чтобы удовлетворить его чувственность. Поэтому коллекция его избранниц весьма разнообразна. Здесь и знатные женщины, закутанные в шелка, и проститутки из матросских кабаков. Эротика Казановы была невыбирающей, со всеми ее яркими контрастами.

Чудовищное привлекало его не менее обыденного. Однако эта эротика никогда не выходила за пределы естественного влечения. Казанова твердо придерживался границ пола, а все его извращения находились в границах мира женщин.

Пылкость Казановы не знала границ, и именно она давала ему непобедимую власть над женщинами. Инстинктивно они чувствовали в нем горящего человека-зверя, непохожего на других мужчин, торопливых, женатых и ленивых, и отдавались ему, потому что он весь отдавался им — всем женщинам, другому полюсу, его противоположности.

Для Казановы высшей точкой наслаждения было видеть женщину улыбающейся, счастливой и приятно пораженной. Каждая женщина, которая была с ним, инстинктивно чувствовала, что он немыслим в роли мужа: Поэтому, хотя он покидал каждую, ни одна не хотела, чтобы он был другим. Пылкость Казановы не вызывала ни гибели женщин, ни их отчаяния.

Все они возвращались невредимыми к своей обыденной жизни, к мужьям и прежним любовникам, т. Казанова был гениальным мастером эпизодов в любовной игре. По словам С. Цвейга, «полнота… изумлений перед его физическими подвигами заставили наш мир, регистрирующий только рекорды и редко измеряющий душевную силу, возвести Джиакомо Казанову в символ фаллического триумфа и украсить его драгоценнейшим венком славы, — сделав его имя поговоркой.

Казанова на немецком и других европейских языках значит — неотразимый рыцарь, пожиратель женщин, мастер соблазна» Цвейг С. Однако, наслаждаясь жизнью, Казанова забыл о старости, с приходом которой закончились его триумфы. Все чаще он стал впутываться в аферы с поддельными векселями и фальшивыми банкнотами, все реже его стали принимать при княжеских дворах.

Томат Красный Факел. Жирование - не приговор!

Из Вены, Мадрида и Парижа его выселили, из Варшавы выгнали как преступника, из Лондона он был вынужден бежать за несколько часов до ареста, а в Барселоне Казанова сорок дней провел в тюрьме. Женщины также оставили своего кумира. Он был им больше не нужен без своей красоты, сверхмужественной силы, потенции и денег.

И вот он, постаревший Казанова, становится шпионом инквизиции, мошенником и нищим. Последние годы своей жизни Казанова провел в Дуксе, где был библиотекарем графа Вильдштейна. Здесь же он написал свои знаменитые на весь мир мемуары, большая часть которых — 12 томов, изданных впервые в Париже, — переведена на многие языки, в том числе и на русский Спб.

Мы предлагаем вниманию наших читателей несколько отрывков из «Записок Джиакомо Казановы о его пребывании в России» — , которые были подготовлены и опубликованы на русском языке в журнале «Русская старина» в году Д. Эти Записки обладают несомненными достоинствами: в них есть меткие характеристики некоторых явлений русской жизни и живая обрисовка отдельных личностей. I Въезд в Россию и приключение на границе. Казанова ехал в Россию из Англии через Пруссию, где представлялся королю Фридриху II, который обошелся с ним несколько небрежно.

Авантюрист, поистратившийся в Лондоне, не мог поправить в Берлине своих расстроенных дел, почему продолжал путешествие весьма скромно и налегке; при въезде же в варварскую Московию, «страну гостеприимства и подобострастия», путешественник вдруг оперяется и принимает вид большого барина : «…Прусский фельдмаршал Левальд, кенигсбергский губернатор, к которому я имел рекомендательное письмо, при прощальном моем посещении дал мне такое же письмо в Ригу на имя г.

До сих пор я ехал в публичном экипаже; но перед въездом в русскую империю почувствовал, что мне следует появиться там в виде знатного господина, и потому нанял себе четвероместную карету, шестернею.

На границе какой-то незнакомец останавливает мой экипаж, приглашая меня оплатить пошлинами ввозимые мною товары. Я ему отвечаю словами греческого мудреца увы! Но он все-таки настаивает на требовании вскрыть мои чемоданы. Я приказываю кучеру погонять вперед; незнакомец не пускает, и мой кучер, полагая, что мы имеем дело с таможенным досмотрщиком, не смеет трогаться далее. Тогда я выскакиваю из кареты с пистолетом в одной руке и с тростью в другой.

Незнакомец угадывает мои намерения и пускается бежать со всех ног. Со мною был слуга, родом из Лотарингии, не сдвинувшийся с места в продолжении всей этой сцены, несмотря на горячие мои внушения. Увидя, что дело кончилось, он мне сказал: — «Я хотел предоставить вам, сударь, всю честь победы, которую вы одержали».

Мой въезд в Митаву произвел впечатление. Содержатели гостиниц почтительно мне кланялись, как бы приглашая остановиться у них. Кучер привез меня прямо в великолепный отель, насупротив герцогского дворца. После расплаты с кучером у меня осталось на лицо всего три червонца! На другой день утром я представился камергеру Кейзерлингу с письмом барона Трейделя.

Г-жа Кейзерлинг оставила меня завтракать. Нам подавала шоколад молодая полька, прехорошенькая собой. Я имел время налюбоваться этой мадонной, которая, с потупленными глазами, с подносом в руке, неподвижно стояла подле меня. Вдруг мне приходит в голову мысль, порядочно шальная в моем положении.

Я вынимаю из жилета последние свои три червонца и, отдавая назад выпитую чашку красавице, ловко опускаю их на ее поднос. После завтрака г. Кейзерлинг уехал и, возвратясь, сказал, что видел герцогиню курляндскую, которая приглашает меня на бал нынешнего вечера. Это приглашение смутило меня; я вежливо отклонил его, сославшись на неимение зимнего костюма.

В самом деле, тогда наступил уже октябрь, а у меня было только тафтяное платье. Когда я воротился в гостиницу, хозяйка доложила, что в соседней зале ожидает меня один из камергеров его светлости герцога.

Он имел поручение передать мне, что герцогский бал будет маскированный и что, следовательно, мне будет нетрудно найти себе костюм у торговцев. Вдобавок он сказал, что хотя первоначально бал назначался быть парадным, но это условие изменено ввиду того, что один именитый иностранец, приехавший накануне, не получил еще своего багажа. Затем камергер удалился, отвесив множество поклонов.

Невеселое было мое положение: как найти способ отделаться от посещения бала, по которому даже распоряжения изменены ради моей особы? Я ломал себе голову, как бы приискать выход из этого затруднения; но тут явился ко мне еврейский торгаш с предложением разменять на червонцы дукаты прусское золото, которое могло быть у меня.

Мой торгаш произнес эти последние слова с улыбкой, которая сперва заставила меня подумать, что ему известно истинное содержание моего кошелька. Но жид тотчас же продолжал: — Я знаю, что вы расходуете их бережно и что при такой манере несколько сотен, которые у вас могут быть, вам здесь ненадолго хватит.

Я имею надобность в четырехстах рублях на Петербург: не хотите ли доставить мне переводной билет на эту сумму за двести дукатов? Я немедленно согласился и дал ему переводное письмо на греческого банкира Димитрия Папа-нельполо. Доверчивая обязательность жидка послужила мне единственно вследствие подарка мною трех червонцев молодой горничной. Таким образом, нет ничего на свете легче и в то же время труднее, как добывать деньги.

Все зависит от приемов, с какими возьмешься за дело, да от прихоти счастья. Не будь с моей стороны хвастливо щедрой выходки, я остался бы без гроша в кармане. Вечером г. Кейзерлинг представил меня герцогине, супруге известного Бирона, прежнего любимца императрицы Анны. Это был старик, уже несколько сгорбленный и плешивый.

Всматриваясь в него поближе, видишь, что когда-то он был очень красив. Танцы длились до утра. Красавиц было множество, и я надеялся за ужином поволочиться за какой-нибудь из них, да не удалось. Герцогиня, подав мне руку вести ее к ужину, усадила меня за стол из 12 приборов, за которыми восседали все пожилые вдовствующие особы. Я уехал из Митавы через несколько дней спустя, снабженный рекомендательными письмами к принцу Карлу Бирону, пребывавшему в Риге.

Герцог был столько обязателен, что дал мне один из своих дорожных экипажей доехать до этого города. Перед моим отъездом он спросил у меня: какой подарок был бы мне приятнее — вещь или ее стоимость наличными деньгами? Я выбрал последнее и получил талеров. В Риге принц Карл принял меня с большою предупредительностью, предложив мне пользоваться его столом и кошельком. О помещении умалчивалось, потому что его собственное было тесновато, но он посодействовал мне достать очень удобную квартиру.

В первый раз, когда я обедал у принца, то встретил там: танцовщика Кампиони — человека, стоявшего по уму и манерам гораздо выше своего ремесла; некоего барона Сент-Элена, из Савойи — игрока, развратника и плута; одну даму с подержанной уже наружностью; адъютанта, состоявшего при особе принца, и недурную собой женщину, лет двадцати, сидевшую по левую руку хозяина.

Она имела вид грустный и задумчивый, ничего не ела и пила только воду. Кампиони сделал мне знак, что она любовница принца… А после сказал мне, что она стоит принцу пропасть денег и делает его несчастливым. Целых два года она дуется на него за отказ на ней жениться. Принц не прочь отделаться от нее и уже предлагал ей в мужья одного подпоручика, но разборчивая дама потребовала чин повыше, по крайней мере, капитанский, а из здешних офицеров, имеющих этот чин, не оказалось ни одного холостого.

Казанова впоследствии встретился опять с принцем Карлом, уже в Петербурге… Принц жил в Петербурге у г. Демидова, владельца богатейших железных рудников в России, построившего себе целый дом из одного этого металла: стены, двери, лестницы, окна, потолки, полы и кровля — все было из железа! В таком здании нечего бояться пожара. Худший исход для живущего в доме представляется в опасности изжариться, но не обратиться в пепел.

Принцу курляндскому здесь кстати заметить, что когда в России царствовала Елизавета Петровна, то по Италии разъезжал какой-то авантюрист из мелкотравчатых, называвший себя именем этого самого Карла Бирона второго сына герцога и утверждавший, что он спасся бегством из Сибири.

В IV томе своих Записок Казанова рассказывает о его разных мошеннических проделках, жертвою которых выставляет и самого себя. Кто был этот микроскопический самозванец, неизвестно. Казанова называет его «Charles Iwanoff, le russe» — Д. Ему сопутствовала фаворитка; он повсюду отыскивал ей мужа, но такового не обреталось. Я виделся с нею, и она до того опротивела мне своими вздохами и стенаниями, что я дал себе зарок — к ней более ни ногой.

Самый худший сорт женщин — это угрюмые, кислые личности; по нисходящему порядку педантки следуют уже за ними… Принц должен был бы научиться моим примером, на какой ноге нужно держать при себе любовницу; но он принадлежал к числу людей, обладающих особенным умением вселять в самые приятные связи тоску и недовольство… …Я выехал из Риги го декабря на пути в Петербург, куда прибыл через 60 часов после выезда.

Расстояние между этими двумя городами почти такое же, как между Парижем и Лионом, считая французскую милю лье около 4-х верст. Я позволил стать сзади моей кареты бедному французу-лакею, который зато служил мне бесплатно во все время моей поездки. Спустя три месяца после того я был несколько удивлен, увидев его возле себя за столом у графа Чернышова в качестве гувернера при сыне его. Но не стану забегать вперед в своем рассказе. Мне предстоит сказать многое о Петербурге, прежде чем останавливать внимание на лакеях, которых я встречал там не только гувернерами князей, но и еще лучше.

I I Петербург. Петербург поразил меня своим странным видом: мне казалось, что я вижу поселение дикарей, перенесенное в европейский город. Улицы длинны и широки, площади пространны, дома просторны: все это ново и неопрятно. Известно, что этот город был импровизирован царем Петром Великим. Его архитекторам удалось подражание постройкам на европейскую стать; но все-таки эта столица высматривает пустыней и соседкою северных льдов. Нева, орошающая своими сонными волнами стены многочисленных дворцов, не река, а скорее озеро!

Я нашел себе две комнаты в отеле, с окнами на главную набережную. Мой хозяин был штутгардский немец, сам недавно приехавший сюда. Он очень ловко объяснялся со всеми этими русскими и сразу давал им понимать себя, чему я удивился бы, если б не знал заранее, что немецкий язык общераспространен в этой стране, а туземное наречие здесь употребляется одной только чернью.

Хозяин мой, видя во мне новоприезжего, растолковал мне на своей тарабарщине, что при дворе дается бал-маскарад, — огромный бал на шесть тысяч особ, долженствующий продолжаться 60 часов. Я взял предложенный им билет и, завернувшись в домино, побежал в императорский дворец. Общество собралось уже все, и танцы были в самом разгаре; в некоторых покоях помещались буфеты внушительной наружности, ломившиеся под тяжестью съедобных вещей, которых достало бы для насыщения самых дюжих аппетитов.

Вся обстановка бала представляла зрелище причудливой роскоши в убранстве комнат и нарядных гостей; общий вид был великолепный.

Любуясь им, я вдруг услышал случайно чьи-то слова: «посмотрите, вот императрица; она думает, что ее никто не узнает; но погодите, ее скоро все различат по ее неотступному спутнику Орлову». Я пошел вслед за домино, о котором говорили, и вскоре убедился, что то была действительно Екатерина: все маски говорили о ней одно и то же, притворяясь не узнающими ее. Среди огромной толпы она ходила взад и вперед, теснимая со всех сторон, что, по-видимому, не причиняло ей неудовольствия; иногда она садилась сзади какой-нибудь группы, ведущей приятельскую болтовню.

Этим она рисковала столкнуться с кое-какими маленькими неприятностями, так как разговор мог касаться ее самой; но, с другой стороны, вознаграждалась возможностью услышать полезную для себя истину: счастье, редко выпадающее на долю царей. На некотором расстоянии от императрицы я заметил маску колоссального роста, с геркулесовскими плечами. Когда эта атлетическая фигура проходила мимо, все говорили: «это Орлов»… Тут следует рассказ автора о том, как он встретил на этом придворном маскараде свою старую парижскую знакомую, куртизанку т-те Ваге!

У меня было к нему рекомендательное письмо от прежней его фаворитки, де-Лольо. Благодаря этой рекомендации генерал принял меня как нельзя лучше и пригласил всегда бывать на его ужинах. В его доме все было на французский лад: стол и напитки отличные, беседа оживленная, а игра и пуще того. Я познакомился с его старшим сыном, женатым на княжне Долгоруковой. С первого же вечера я засел за фараон; общество состояло все из людей порядочных, проигрывающих без сожаления и выигрывающих без похвальбы.

Скромность привычных посетителей, равно как и почетное их положение в обществе, ограждали их от всяких придирок административной власти. Банк держал некто барон Лефорт, сын или племянник знаменитого адмирала Лефорта. Этот молодой человек был запятнан одним дурным делом, навлекшим на него опалу императрицы. Во время коронации Екатерины в Москве он исходатайствовал привилегию на учреждение лотереи, для которой потребный фонд дало правительство.

Вследствие ошибочных действий правления, заведовавшего делом, лотерея эта лопнула, и тогда вся беда обрушилась на бедного барона. Так как я играл очень сдержанно, то мой выигрыш едва доходил до нескольких рублей. Между двумя игроками существует безмолвный договор, по которому проигравший на слово волен платить или нет; выигравший был бы смешон, если б требовал уплаты, которую его должник не предлагает внести сам. Проигравшийся дотла почти всегда удаляется, не расплатившись; честнейшие из них оставляют залог, но это случается редко.

Здесь есть молодые люди самых знатных фамилий, которые ведут, что называется, игру мнимую, безответственную, и смеются прямо в глаза тем, кто у них выигрывает. В доме Мелиссино я познакомился также с молодым гвардейским офицером Зиновьевым, близким родственником Орловых. Он меня представил английскому посланнику, лорду Макартнею. Этот молодой дипломат, красивый, богатый, изящный в обращении, вздумал влюбиться в одну из фрейлин императрицы и имел неосторожность сделать ее беременной.

Екатерина нашла поступок весьма дерзким; она простила девушке ее погрешность, но потребовала, чтобы посланник был отозван. У меня было еще письмо мадам Лольо к княгине Дашковой, удаленной из Петербурга после того, как она оказала содействие своей государыне к восшествию на престол, который она надеялась разделять с нею.

Я поехал засвидетельствовать ей мое почтение в ее деревню, за три тысячи верст от столицы?!! Застал я ее в трауре по мужу, покойному князю.

Она предложила мне свою рекомендацию к графу Панину и сказала, что с этой рекомендацией я могу смело явиться к нему. Как я узнал, Панин часто посещал Дашкову, и мне казалось, по меньшей мере, странным, как императрица терпела дружеские отношения своего министра с женщиной, которую удалила от двора. Тайна объяснилась позже: мне сказали, что Панин — отец княгини!!! Ныне слово «ныне» относится, разумеется, не ко времени пребывания Казановы в России, а к позднейшим годам, когда он писал свои воспоминания — Д.

Кажется, Россия есть страна, где отношения обоих полов поставлены совершенно навыворот: женщины тут стоят во главе правления, председательствуют в ученых учреждениях, заведывают государственной администрацией и высшею политикой.

Здешней стране не достает одной только вещи, — а этим татарским красоткам — одного лишь преимущества, именно: чтобы они командовали войсками! Сколько я ни бился, сколько ни ломал себе голову над русской грамматикой, — уста мои отказывались произнести внятно хоть бы одно слово этого бычьего языка.

К счастью еще, что в два месяца эта девушка кое-как выучилась по-итальянски, настолько, что могла что-нибудь говорить со мной… Никогда я не мог выучиться русскому языку, о котором Ж. Руссо невежественный великий человек! Русский язык, напротив того, есть не что иное, как говор, почти первобытный, сложившийся в глубине востока.

Я всегда думал, что кто-либо из ученых ориенталистов путем сравнительных выводов успеет открыть коренные начала этого языка. Одним утром, на пути в Петергоф, я встречаю русского, который, набрав в горсть снегу, вдруг кидается на меня и, крепко ухватившись, начинает тереть мне снегом левое ухо.

В первую минуту я принял-таки оборонительное положение; но, к счастью, в пору догадался о причине этого поступка: мое ухо начинало отмораживаться, а добрый человек это заметил, видя, что оно побелело. Церемония эта привлекает бездну народа, ибо после водосвятия крестят в реке новорожденных и не посредством обливания, а через погружение нагих младенцев в прорубь на льду.

Случилось в тот день, что поп, совершавший крещение, старик с белой бородой и трясущимися руками, уронил одного из этих бедных малюток в воду, и ребенок утонул. Встревоженные богомольцы приступили с вопросом: что значит такое предзнаменование? Более всего удивила меня радость родителей бедной жертвы.

Потерять жизнь при самом крещении, говорили они с восторгом, значит, прямо войти в рай. Не думаю, чтобы православный христианин мог сделать какое-нибудь возражение на подобный аргумент очевидно, повествователь жестоко завирается: он не мог быть свидетелем невозможной небывальщины и баснословит с чужого голоса других иностранцев-сказочников.

Он называет ее Заирой: …Прогуливаясь близ Бкатерингофа вместе с Зиновьевым, мы встретили очень молоденькую, еще неразвившуюся девушку, поразительно-хорошенькую, но дико-застенчивую; при нашем приближении она бросилась бежать; а мы по ее следам вошли в избушку, куда она скрылась и где мы нашли ее отца со всей семьей.

Девочка спряталась в углу и глядела на нас с тоскливым выражением испуга, как горлица, попадающая на зуб волку. Зиновьев вступил в разговор с отцом ее. Сколько я понял, речь шла о девочке, потому что она, по знаку своего отца, послушно подошла к нам. Через четверть часа мы вышли из хижины, подарив несколько рублей детям. Тут Зиновьев мне сказал, что он предложил хозяину купить у него дочь себе в служанки, на что тот согласился.

Да это просто даром! Только согласится ли она следовать за мной и принадлежать мне? Теперь угодно вам будет взять на себя труд договориться о сделке с ее отцом. Предложение, которое от моего имени заявил хозяину Зиновьев, привело доброго человека в немой восторг и удивление. Он стал на колена и сотворил молитву святому Николаю, потом дал благословение дочке и сказал ей несколько слов на ухо; девочка, посмотрев на меня с улыбкой, проговорила: «Охотно»… Зиновьев выложил сто рублей на стол; отец взял их и передал дочери, которая тотчас вручила деньги своей матери.

Покупной договор был подписан всеми присутствовавшими; мои слуга и кучер вместо рукоприкладства поставили на акте кресты, после чего я посадил в карету свою покупку, одетую в грубое сукно, без чулок и рубашки. Однажды я повел ее, наряженную таким образом, в публичную баню, где 50 или 60 человек обоего пола, голых как ладонь, мылись себе, не обращая ни на кого внимания и полагая, вероятно, что и на них никто не смотрит. Происходило ли это от недостатка стыдливости или от избытка первобытной невинности нравов — представляю угадать читателю.

Этот обычай, не всегда удовлетворительный в своем практическом приложении, в принципе превосходен, как местная насущная необходимость. От русских ничего не добьешься путем убеждений, коих и понимать они, кажется, неспособны; словами от них не сделаешь ровно ничего, а колотушками — все что угодно.

Побитый раб всегда так рассуждает: «барин мой мог бы прогнать меня долой, да не сделал этого; следовательно, он хочет держать меня при себе, потому что любит; итак, мое дело любить его и служить ему усердно»… Пора теперь сказать о моей поездке в Москву, бывшей в исходе мая… III Москва. После обеда, особенно для меня необходимого с дороги, я взял извозчичью карету и отправился развозить рекомендательные письма, в числе четырех или пяти, полученных мною от разных особ.

Промежутки между этими визитами дали мне время показать Москву моей Заирочке. Она была очень любознательна и приходила в восторг от каждого здания; для меня же в этой прогулке памятно одно лишь обстоятельство: неумолкаемый звон колоколов, терзавший ухо. На следующий день мне отдали все визиты, сделанные мною накануне. Каждый звал меня обедать вместе с моей питомицей.

Демидов в особенности был внимателен к ней и ко мне. Я должен сказать, чтобы оправдать эту любезность. Во всех обществах, куда я ее возил, раздавался постоянно хор похвал уменью ее держать себя, грациозности и красоте. Мне было очень приятно, что никто не хлопотал разведывать, точно ли она моя воспитанница или просто любовница и служанка.

В этом отношении русские самый нещепетильный народ в мире и практическая их философия достойна высокоцивилизованных наций. Кто Москвы не видал, тот не видал России, и кто знает русских только по Петербургу, тот не знает русских чистой России. На жителей новой столицы здесь смотрят как на чужеземцев. Истинною столицею русских будет еще надолго матушка-Москва. К Петербургу относится с неприязнью и отвращением старый москвич, который, при удобном случае, не прочь провозгласить против этой новой столицы приговор Катона старшего за счет Карфагена.

Оба эти города — соперники между собой не вследствие только различий в их местном положении и назначении: их рознят еще и другие причины, причины религиозные и политические. Москва тянет назад, к давно прошедшему: это город преданий и воспоминаний, город царей, отродье Азии, с изумлением видящее себя в Европе. Я во всем подметил здесь этот характер, и он-то придает городу своеобразную физиономию.

В течение недели я обозрел все: церкви, памятники, фабрики, библиотеки. Эти последние составлены весьма плохо, потому что население, претендующее на неподвижность, любить книги не умеет. Что до здешнего общества, то оно мне показалось приличнее петербургского и более цивилизованным.

Московские дамы отличаются любезностью. Они ввели в моду премилый обычай, который желательно бы распространить и в других краях, а именно: довольно чужестранцу поцеловать у них руку, чтоб они тотчас же подставили и ротик для поцелуя. Не сочту, сколько хорошеньких ручек я спешил расцеловать в течение первой недели моего пребывания.

Стол здесь всегда изобильный, но услуживают за столом беспорядочно и неловко. Москва — единственный город в мире, где богатые люди держат открытый стол в полном смысле слова. Не требуется особого приглашения со стороны хозяина дома, а достаточно быть с ним знакомым, чтобы разделять с ним трапезу.

Часто случается, что друг дома зовет туда с собой многих собственных знакомых и их принимают точно так же, как и всех прочих. Если приехавший гость не застанет обеда, тотчас же для него нарочно опять накрывают на стол.

Нет примера, чтобы русский намекнул, что вы опоздали пожаловать; к подобной невежливости он окончательно не сроден. В Москве круглые сутки идет стряпня на кухне. Повара там в частных домах заняты не менее, чем их собратья в парижских ресторанах, и хозяева столь далеко простирают чувство радушия, что считают себя как бы обязанными лично подчивать своих гостей за каждою трапезой, что иногда следует, без перерыва, вплоть до самой ночи.

Я никогда не решился бы жить своим домом в Москве; это было бы слишком накладно и для моего кармана, и для здоровья. Бывайте у меня, я, со своей стороны, стану посещать вас; а что касается до знакомств, которые я могу иметь здесь, то обычай не дозволяет мне ввести вас в эти знакомства.

Под каким именем должен я представить даму, которая пожаловала вместе с вами? Супруга ли она ваша? Кроме того, ведь меня непременно спросят, какая причина вашего приезда в Петербург? Что же буду я отвечать на все это? Девица Ларивьер — моя подруга. Впрочем, вы, может быть, хотите изучать страну, ее нравы, обычаи; может быть, имеете единственную цель — развлечение; в таком случае, для вас нет и надобности в частных знакомствах; к вашим услугам театры, гулянья, балы общественные, даже придворные балы.

Чтобы пользоваться всеми этими удовольствиями, нужны только деньги. Выражая благоразумное удивление безденежной отваге путешественников, Казанова забывает, что сам приехал в Россию с тремя монетами в кармане! Мы выехали из Парижа без копейки, и вот до сих пор еще очень удачно выпутывались из затруднений.

Этот господин устроил себе в Петербурге известное положение: он занял место по военному ведомству, довольно видное; жил на широкую ногу, и так как был большой любитель игры, женщин и лакомого стола, то при настоящем случае я и подумал, что в его особе как раз подоспевает готовое знакомство для оригинальных странствователей, которых кошелек находится в карманах их друзей.

Бомбакк тотчас же растаял от смазливой дамочки, что ею принято было весьма благосклонно, и через четверть часа пригласил их на завтрак к обеду, так же, как и меня с Заирой. Когда я к нему приехал, Кревкер и мамзель Ларивьер были уже за столом с двумя русскими офицерами, братьями Луниными ныне генерал-майорами, а тогда еще в самых первоначальных чинах. Младший из них, белокурый, нежный и хорошенький, как барышня, слыл любимцем кабинет-секретаря г.

Теплова… Вечер закончился оргией. Беднягу засадили в тюрьму; дело его было важно, как усложнившееся бегством. Однако же его не осудили на смерть и даже не лишили прежнего звания, но назначили на постоянную службу в камчатском гарнизоне. Что касается Кревкера и его подруги Ларивьер, то они скрылись с кошельками друзей в своих карманах… Вскоре после встречи Казановы с императрицей Екатериной II он вместе с актрисой-француженкой Вальвилль выехал из России в Варшаву.

Приключения продолжались. Внешняя сторона жизни этого человека давно уже выяснена, особенно трудами парижской полиции, римской инквизиции и изысканиями писателей, из числа которых достаточно упомянуть имя Гете. Тем не менее, до сих пор не удалось дать правильное освещение всем загадочным обстоятельствам жизни знаменитого шарлатана. Все, что сообщает о себе сам Калиостро, резко противоречит официальным сведениям о нем. Но при внимательном сравнении нетрудно заметить, что и собственные рассказы авантюриста не составляют сплошной выдумки.

Зерна правды сохранены им, хотя и разукрашены множеством фантастических подробностей, безусловно вымышленных в соответствии с преследуемыми им целями. Так, Калиостро утверждал, что первые воспоминания детства приводят его на Восток. Воспитывался он в Медине мудрым Альтатасом, который окружал его царской роскошью.

Многочисленные рабы служили ему. Сам муфтий часто посещал его, носившего в то время имя Ахарата. На двенадцатом году в сопровождении воспитателя и слуг переселился юный Ахарат в Мекку. Здесь он прожил три года у своего родственника, шерифа, который отправил «несчастного сына природы» в дальнейшие путешествия. В Египте, куда раньше всего направился молодой путешественник со своими спутниками, Ахарат познакомился с мудростью жрецов, хранивших в глубине пирамид тайну древних знаний, недоступных современному человечеству.

Покинув Египет, путешественники посетили многие азиатские и африканские государства, пережили несколько удивительных приключений, пока не очутились, наконец, в году на острове Мальте. Гроссмейстер местного ордена принял их с великой честью.

В таинственных разговорах с ним Калиостро будто бы услышал намек, что его матерью была какая-то принцесса из Трапезунда. Впрочем, никаких определенных разъяснений относительно своего происхождения он не получил; не открыл ему тайны и умерший на Мальте воспитатель и духовный отец его — Альтатас.

Вот, вкратце, содержание тех рассказов, которые сообщал о себе знаменитый шарлатан. В действительности же обстоятельства его жизни были далеко не так блестящи и романтичны. Прадедом его матери был некто Маттео Мартелло, что и дало повод авантюристу производить себя от Карла Мартелла. У Маттео Мартелло было две дочери. Младшая из них, Винченца, вышла замуж за Иосифа Калиостро, имя которого с прибавлением графского титула и принял впоследствии авантюрист.

Старшая дочь Мартелло вышла замуж за Иосифа Браконьера и имела от него трех детей. Одна из ее дочерей, Феличита, была выдана за Петра Бальзамо, сына палермского книготорговца Антонио Бальзамо. От этого брака и родился Иосиф Бальзамо — будущая европейская знаменитость. Петр Бальзамо кончил свои дела банкротством и умер на сорок пятом году жизни. Все заботы о содержании семьи упали на его вдову, Феличиту.

Иосиф Бальзамо, впоследствии граф Калиостро, родился 8 июля года в Палермо. Первоначальное образование получил в местной семинарии св. Вскоре, однако, он убежал оттуда, но был пойман. После этого мальчика поместили в монастырь св. Бенедетто около Картаджироне. Здесь на него обратил внимание монах, который заведовал аптекой. От этого монаха Бальзамо и заимствовал основы тех медицинских знаний, которыми он так ловко умел пользоваться в дальнейшем для своих целей. В этих науках, в особенности в химии и ботанике, Калиостро для того времени обладал, по-видимому, значительными сведениями.

Поведение его, однако, доставляло немало хлопот и беспокойств добрым монахам. Во всяком случае, он вернулся в Палермо и стал жить там самостоятельно, добывая себе пропитание собственными силами. Уже в этот ранний период своей деятельности Калиостро занимался преимущественно обманом людей, пользуясь их легковерием. Средства к жизни он добывал посредством разных магических проделок, подделкой театральных билетов и всяких свидетельств, а при случае — сводничеством.

Так, при помощи одного из своих родственников — нотариуса, он подделал завещание в пользу маркиза Мориджи. Другой, более ухищренный поступок Бальзамо заключался в том, что он обобрал дочиста золотых дел мастера Марано, которому обещал найти в окрестностях Палермо богатейший клад.

Таким образом жил он в Палермо в течение нескольких лет, занимаясь мелким жульничеством. Затем Бальзамо отправился в Мессину, где и принял фамилию Калиостро, прибавив к ней графский титул, о котором, однако, впоследствии сам говорил, что титул этот не принадлежит ему по рождению, однако имеет особое таинственное значение. В Мессине Калиостро встретился с тем самым таинственным Альтатасом, о котором в дальнейшем рассказывал, как о своем воспитателе, и которому был, действительно, обязан всеми своими познаниями.

Как выяснилось впоследствии в ходе изысканий, этот Альтатас был, однако, не кто иной, как Кольмер — лицо, происхождение которого остается неизвестным до сих пор. Кольмер долгое время жил в Египте, где познакомился с чудесами древней магии.

Свои знания он, по-видимому, передал Бальзамо. К этому времени надо отнести также знакомство Бальзамо с восточными языками, употреблением которых этот шарлатан так импонировал своей публике.

Из Египта они проехали на остров Родос, откуда снова хотели пуститься в Египет, но ветры пригнали корабль, на котором плыли путешественники, к острову Мальте, где им пришлось иметь дело с гроссмейстером Мальтийского ордена Пинто. Пинто имел большую склонность к таинственным наукам. Он предоставил свою лабораторию Альтатасу и его молодому спутнику.

Их совместные с гроссмейстером занятия в этой лаборатории, поглощавшие громадные суммы, продолжались до тех пор, пока внезапно не исчез Альтатас более вероятно, что он просто начал действовать под другим именем.

Бальзамо же, сумевший заручиться полным доверием гроссмейстера, покинул Мальту с хорошим запасом денег и с рекомендательными письмами от Пинто к разным лицам в Риме и Неаполе.

Сначала Калиостро отправился в Неаполь к рыцарю Аквино де-Караманика. Из Неаполя он хотел пробраться в Палермо, однако побаивался, что с его появлением там поднимется дело о его прежних плутнях. Между тем он свел знакомство с одним сицилийским князем, страстным охотником до химии, и, по его приглашению, поехал в поместье князя, которое находилось около Мессины.

После различных проделок с князем-алхимиком в свою пользу Калиостро явился в Неаполь с целью открыть там игорный дом, но, заподозренный неаполитанской полицией, перебрался в Рим. В Риме Калиостро влюбился в молодую девушку Лоренцо Феличиани, дочь слесаря, которая прельстила его своей поразительной красотой. Вскоре в году он женился на ней. Впоследствии он выдавал ее за благородную калабрийскую девицу Серафиму Феличиани.

Весьма возможно, что авантюрист связал свою судьбу с молодой красавицей, рассчитывая широко эксплуатировать прелести своей жены. По крайней мере, он совершенно спокойно относился к ее многочисленным впоследствии связям с другими мужчинами, пользуясь своей женой в трудные минуты жизни как хорошей доходной статьей.

Между тем Лоренца охотно следовала за мужем до последней катастрофы, случившейся с ним в Риме, и являлась почти всегда лучшим орудием всех его спекуляций.

Вскоре после женитьбы, находясь в Риме, Калиостро сошелся с двумя личностями: с Оттавио Никастро, окончившим потом свою жизнь на виселице, и с маркизом Альято, умевшим подделывать всякие почерки и составившим при помощи этого искусства для Калиостро патент на имя полковника испанской службы.

Этим чином впоследствии в Петербурге он и именовал себя. Никастро, повздорив с Альято, донес на него, и маркиз поспешил скрыться из Рима, увлекши за собой и Калиостро с Лоренцей. В Бергамо маркиз, которому угрожал арест, бросил Калиостро, захватив с собой все деньги. Оставшись, вследствие этого, в бедственном положении, молодая чета под видом пилигримов, идущих на поклонение св. Иакову Кампостельскому, отправилась в Антиб, и здесь началась скитальческая жизнь Калиостро и Лоренцы. Достигнув Мадрида и поторговав там прелестями своей жены, Калиостро приехал с ней в Лиссабон, а оттуда в году пустился прямо в Лондон.

Первый приезд Калиостро в столицу Англии не был блестящим. Здесь опять главным источником добывания средств явились прелести Лоренцы, которая сумела завлечь в свои сети богатого квакера, откупившегося от неприятностей со стороны накрывшего их супруга солидной суммой в фунтов стерлингов.

Правда, не сидел сложа руки и сам Калиостро, успевший в течение своего первого пребывания в Англии побывать в тюрьме за мошеннические проделки не менее десяти раз. Кончилось тем, что приглашенный одним англичанином на дачу для каких-то работ Калиостро соблазнил его дочь.

После этого ему пришлось немедленно покинуть страну. Следующим местом пребывания Калиостро и Лоренцы стал Париж, в который они приехали вместе с неким Дюплезиром, человеком весьма богатым.