Смотреть генри и джун
Правду ли она говорит? Во мне живет нечто нетронутое и чистое, и оно командует мной. Мне кажется, я все-таки хотела получить удовольствие, не испытывая при этом никаких чувств, но что-то меня удерживает.
Содержание 1 е 2 3 4 … Википедия. Вечность и один день фильм, — Другие фильмы с таким же или схожим названием: см. Вечность и один день. Вечность и один день Forever and a Day … Википедия. Генри и Джун фильм. Содержание 1 е 2 3 4 … Википедия Мистер Питкин на эстраде фильм — Мистер Питкин на эстраде Follow a Star Жанр кинокомедия … Википедия Вечность и один день фильм, — Другие фильмы с таким же или схожим названием: см.
Экспорт словарей на сайты , сделанные на PHP,. Я позволяю ему вдыхать мой аромат, а потом ускользаю. В какой-то момент, еще лежа на диване, я чувствую, как огромно его желание, и пытаюсь убежать.
Но уже поздно. Тогда я признаюсь: у меня «женские дни». Но его и это не останавливает: — Ты ведь не думаешь, что я хочу сделать это обычным способом, есть и другие. Он садится и выпускает на волю свой член. Я не понимаю, чего он от меня хочет.
Он заставляет меня опуститься на колени и подносит его к моим губам. Я вскакиваю, как будто меня ударили хлыстом. Дрейк взбешен. Я говорю ему: — Я ведь предупреждала тебя, что мы по-разному смотрим на жизнь.
Я неопытна. Ты не можешь быть неопытной — с таким порочным лицом и страстностью. Ты лжешь мне. Я вслушиваюсь в его слова. Способность анализировать всегда главенствовала во мне, так происходит и сейчас. А Дрейк все говорит и говорит, стараясь донести до меня: я не оценила того, что любят все женщины. Мысленно я отвечаю ему: «Вот ты-то как раз и не знаешь, что такое настоящая чувственность. Об этом знаем только мы с Хьюго. Она в нас самих, а не в твоем богатом опыте.
Она в чувствах, в страсти, в любви». А он все говорит. Я подняла к нему свое «порочное» лицо. Он не может меня ненавидеть, потому что, как бы зла я ни была, какое бы отвращение ни испытывала, все равно умею прощать. Поняв, что сама позволила ему возбудиться, я решила — из жалости — впустить его в себя. Он понимает и говорит, что от любой другой женщины воспринял бы это как оскорбление. Но он понимает, что я искренне жалею его за унизительную физиологическую зависимость.
И этим я обязана Лоуренсу — он открыл для меня новый мир. Я впервые познала наслаждение от самых невероятных чувств — именно от них меня предостерегал Эдуардо. Экзотичность и чувственность приобрели для меня совсем иное значение. Я все видела и навсегда запомнила, как Дрейк смотрел на свой мокрый носовой платок, как протягивал мне полотенце, как подогревал воду на плите. Я рассказала Хьюго не все, опустила подробности. Если что-то уже кончено, Хьюго может это принять.
Мы целый час предавались страстной любви, не меняя позы. Потом лежали в объятиях друг друга, убаюканные любовью и нежностью. Такова чувственность, составляющая основу нашего существования. У Генри богатое воображение и какое-то животное желание жить. Он гений выразительности. Он сам и есть эта сила. Хьюго восхищается Генри. Но одновременно он обеспокоен и справедливо замечает: — Ты можешь полюбить человека за его ум.
Я боюсь потерять тебя. Нет, ты не потеряешь меня. Но я знаю, какое у меня живое воображение. Я с головой ушла в работу Генри, но все-таки не могу отделить свое тело от ума. Мне нравится его сила, ужасная, разрушительная, бесстрашная и расслабляющая. Я могла бы написать книгу о его гениальности. Что бы он ни говорил о «Золотом веке» Бунюэля, о Вальдо Франке, о Прусте, о фильме «Голубой ангел», о людях, о чувственности, о Париже, о французских проститутках, об американках или просто об Америке — каждое его слово действует на меня, как удар тока.
Генри сильнее Джойса. Он отказывается от правильной формы, пишет так, как думает, одновременно на нескольких уровнях, его манера кажется безумной, высказывания — хаотичными. Я закончила новую книгу, осталось поправить некоторые детали. Хьюго прочел ее в воскресенье и пришел в восторг. Это синтез сюрреализма и лирики. Генри говорит, что я пишу, как мужчина — необычайно ясно, осознавая каждое слово. Его удивила моя книга о Лоуренсе. Хотя сам Лоуренс его не привлекает. Он знает, что я переросла Лоуренса.
Я уже обдумываю новую книгу. Я перевела сексуальность Дрейка на другие рельсы. Кроме чувственных ощущений, мужчинам нужно кое-что другое. Их необходимо успокаивать, убаюкивать, им нужно, чтобы их понимали, чтобы им помогали, подбадривали, слушали. Я делала все это тепло и нежно, и он оставил меня в покое. Я наблюдала за ним, как тореадор за быком.
Дрейк умен и понимает, что с такими женщинами, как я, не обойтись без иллюзий. А он не может растрачивать себя по пустякам. Что ж, прекрасно. Он немного злится, но… использует этот сюжет для очередного хорошего рассказа. Его позабавило, когда я сказала, что знаю, что он не любит меня.
А он то считал, будто я настолько наивна, чтобы поверить. И опять возникла та же проблема: хотим ли мы устраивать оргии? Хьюго точно знает, что нет. Он не хочет пользоваться такими методами. Это слишком будоражит чувства. Он заявляет, что мы не любим вечеринки, не любим напиваться и не завидуем Генри и его образу жизни. Я пытаюсь возражать: никто не совершает подобного в ясном уме, для этого необходимо напиться.
Хьюго не хочет, я тоже. В любом случае мы не станем искать проститутку или чужого мужчину. Если кто-то встретится нам на пути, мы неизбежно переживем то, чего так хотим. А пока довольствуемся спокойной жизнью. Напряжение спало, страсть, возбужденная моей связью с Джоном, утихла. Муж ревновал и к Генри, и к Дрейку, был очень несчастен, но я убедила его. Хьюго видит, что я стала умнее и никогда больше не стану пытаться пройти сквозь стену.
Честно говоря, не будь я писателем, творческой личностью, экспериментатором, я могла бы стать верной женой. Я очень высоко ценю это качество. Но моим темпераментом руководит писатель, а не женщина. Такое деление может показаться детским, но оно существует.
Не обращайте внимания на напряженную работу мысли — и вы получите женщину, стремящуюся к совершенству. А верность — одна из составляющих совершенства. Все это кажется мне сейчас глупым, у меня теперь другие, грандиозные, планы.
Совершенство неподвижно, а я живу и развиваюсь. Верная жена — это ступенька роста, мгновение, одна из бесконечных трансформаций, одно из состояний души.
Я могла бы найти мужа, который не любил бы меня так безоговорочно, но это был бы не Хьюго, а ведь я люблю его. У нас разные ценности, наши души не похожи. В обмен на его верность я отдаю свой творческий ум, даже, если угодно, талант. Меня никогда не устраивал такой обмен, но ничего не поделаешь — так будет всегда.
Сегодня вечером, когда Хьюго вернется, я буду за ним наблюдать. Он тоньше всех мужчин, которых я знаю, он почти совершенен. Трогательно совершенен. Время, которое я провожу в разных кафе, — вот и вся моя жизнь, кроме творчества.
В душе растет обида — и все из-за глупой работы Хьюго в банке. Идя домой, я знаю, что возвращаюсь к банкиру. Он даже пахнет деньгами. У меня это вызывает отвращение.
Бедный Хьюго. После того как я весь вечер проговорила с Генри, все встало на свои места. Я очень люблю подобную смесь рациональности и эмоций. Мы беседовали, не замечая, как бежит время, пока не пришел Хьюго. Потом мы поужинали. Генри смотрел на зеленую пузатую бутылку вина, слушал, как шипели в камине сырые дрова. Он думает, что я должна хорошо знать жизнь, раз позировала художникам. Для него окажется невероятным открытием моя невинность. Как поздно я проснулась, но как бурно! Какая разница, что обо мне думает Генри?
Очень скоро он узнает, кто я на самом деле. Его ум устроен так, что он мгновенно подмечает в людях недостатки, — значит, меня он увидит просто в карикатурном образе. Хьюго совершенно прав, утверждая, что, для того чтобы сделать из человека карикатуру, надо его сильно ненавидеть. Генри и моя подруга Наташа Трубецкая умеют так ненавидеть.
Я — нет. Я могу желать, обожать, жалеть и понимать. Я очень редко кого-нибудь ненавижу, но уж если возненавижу — то смертельно. Например, сейчас я ненавижу банк Хьюго и все, что с ним связано. А еще ненавижу датскую живопись, минет, вечеринки и холодную дождливую погоду. Но больше всего меня занимает любовь. Генри покорил меня своей изменчивостью, самокритичностью, искренностью. Я получаю огромное эгоистичное удовольствие, когда мы даем ему деньги.
О чем я думаю, когда сижу у камина? О том, как достать железнодорожные билеты для Генри, как купить ему «Беглянку». Хочет ли Генри прочесть «Беглянку»? Боже, я не буду счастлива, пока он не получит эту книгу. Никому не нравится, когда ему так потакают, никому, кроме Эдуардо, но даже он в определенные моменты предпочитает демонстрировать безразличие.
Мне бы так хотелось подарить Генри дом, кормить его божественной пищей, быть ему полезной! Если бы я была богата, я быстро истратила бы все деньги. Дрейк меня больше не интересует. Я почувствовала облегчение, когда сегодня он не пришел.
Меня сейчас интересует Генри, но не физически. Может ли так случиться, чтобы я наконец научилась получать удовлетворение с Хьюго? Мне было обидно, когда он сегодня уехал в Голландию. Я почувствовала себя старой и брошенной. Удивительно белое лицо, горящие глаза — это Джун Мэнсфилд, жена Генри. Когда она вышла ко мне из темноты сада на свет, падавший через открытую дверь, я поняла, что вижу красивейшую женщину на свете. Много лет назад, когда я пыталась представить себе образец истинной красоты, в моем воображении возникала именно такая женщина.
В моем воображении даже возникла именно еврейка. Уже тогда я знала, какого цвета у нее кожа, как выглядит ее профиль, какой формы зубы. Я утонула в ее красоте. Сидя напротив Джун, я чувствовала, что готова пойти ради нее на любое сумасшествие, что сделаю все, о чем бы она меня ни попросила.
Генри терялся на ее фоне. Она — цвет, роскошь, тайна. Больше всего на свете Джун интересует она сама. Я знаю причину этого: красота делает ее жизнь драматичной. Идеи не имеют для нее значения. Она похожа на какой-то театральный персонаж. Манера одеваться, разговаривать, вести себя. Она — великолепная актриса, но не более того. Я не могу проникнуть глубже, разглядеть суть. Все, что Генри о ней рассказывал, — правда.
К концу вечера я, как мужчина, была безумно влюблена в ее лицо и тело, которые так много обещали, и ненавидела ту личность, которую из нее сотворили окружающие.
Благодаря Джун люди способны чувствовать, писать стихи, ненавидеть; а такие, как Генри, способны любить ее назло, в ущерб самим себе.
Ночью я мечтала о ней. Мне бы хотелось, чтобы она была маленькой и хрупкой, а я любила бы ее. Мне нравилось, как она выражала мысли в разговоре, нравилась скрытая непомерная гордость. Джун утратила чувство меры, она ненасытно и жадно поглощает направленное на нее восхищение. Живет не она — ее отражение в глазах других. Она не смеет быть самой собой.
Джун Мэнсфилд как таковой просто не существует, и она это прекрасно понимает. Чем больше ее любят, чем больше ей поклоняются, тем лучше она это понимает. Удивительно белое лицо отступает в темноту сада. Она позирует передо мной, уходя. Мне так хочется выбежать и целовать ее фантастическую красоту, целовать и шептать: — Ты уносишь с собой мою душу, частицу меня самой. Ты являлась мне во сне, я мечтала о тебе. Ты всегда будешь частью моей жизни.
Раз я полюбила тебя, значит, это должно было случиться, потому что в нашем воображении возникают одни и те же образы, мы одинаково безумны, мы играем на одной и той же сцене.
Единственное, что поддерживает тебя в этой жизни, — любовь Генри и твоя любовь к нему. Он делает тебе больно, но держит тебя на плаву. Он дополняет тебя. Он хлещет и бичует тебя, тем самым хоть иногда сбивая из тебя нечто цельное. То же самое происходит у меня с Хьюго. Я очень хотела снова увидеть Джун. Мне казалось, что Хьюго ее полюбит. Для меня всеобщая любовь к ней является чем-то совершенно естественным.
Я говорила с Хьюго об этой женщине. Я не чувствовала ревности. Когда она снова вышла ко мне из темноты, то показалась еще прекраснее. И более искренней. Я сказала себе: «Люди всегда более искренни с Хьюго». А еще я подумала, что это происходит, потому что она почувствовала себя более свободно и непринужденно. Я не могла угадать мыслей Хьюго.
Джун пошла на второй этаж, в нашу спальню, чтобы оставить там свое пальто. На мгновение она задержалась на освещенной лестнице; на фоне бирюзовой стены она выглядела так необычно. Золотистые волосы, бледное лицо, демонически-тонкие брови, холодная, жестокая улыбка и такая милая ямочка на щеке.
Она была так дьявольски желанна; меня тянуло к ней, как в ад. Когда Джун спустилась, они с Генри дружно рассказывали нам о своих ссорах, войнах и перемириях. Когда кто-то слишком бурно выражает свои эмоции, Хьюго чувствует себя неловко, поэтому он пытался обойти острые углы, смягчить противоречия и неприятные моменты и разрядить обстановку. Словно француз, мягкий и благоразумный, он ненавидит драмы.
Возможно, между Генри и Джун когда-то произошло нечто ужасное, бесчеловечное, но Хьюго не позволил им рассказать об этом. Позже я сказала, что он не дает нам жить, — сам оказывается причиной того, что жизнь проходит мимо. Он стыдится своего оптимизма, желания сглаживать острые углы. Хьюго пообещал помнить об этом, понимая, что без меня окажется за бортом из-за своей тяги к условностям.
Мы очень весело пообедали. Генри и Джун просто умирали от голода. Мы отправились в «Гран-Гиньоль». В машине Джун сидела рядом со мной, и мы говорили почти одновременно. Он ничего в тебе не понял, не разглядел. Она же сразу все рассмотрела, мы с ней понимаем друг друга, каждую деталь, каждый нюанс. Мы в театре.
Как трудно помнить о Генри, когда рядом сидит Джун, такая блистательная, с лицом, похожим на маску. Мы хотим курить.
Генри и Хьюго остаются сидеть, мы выходим, и я говорю: — Ты — единственная женщина, которая соответствует моим фантазиям. Она отвечает: — Хорошо, что я уезжаю. Иначе ты сорвешь с меня маску. С женщинами я беззащитна, не знаю, как себя вести. Правду ли она говорит? В машине Джун рассказывала мне о своей подруге Джин, скульпторе и поэте: — У Джин такое прекрасное лицо!
Лицо Джин, ее красота, скорее мужская, чем женская. Это сделало ее пальцы тоньше. Что за странный гнев я ощутила, когда Джун восхищалась руками Джин? Но как быть с утверждениями, что ее жизнь полна мужчин и она не знает, что делать, если перед ней женщина? Джун говорит, внимательно рассматривая меня: — Я думала, что у тебя голубые глаза.
А они такие странные и такие красивые — золотисто-серые, с такими длинными черными ресницами. Ты грациознее всех женщин, которых я встречала. Ты не идешь, ты плывешь. Потом мы поговорили о наших любимых цветах. Она всегда носит черный и пурпурный. Мы вернулись в зал. Джун все время смотрит на меня, не на Хьюго. Выходя из театра, я беру ее под руку. Она кладет свою ладонь в мою, и мы сцепляем пальцы. Она говорит: — Вчера вечером меня покоробило, когда в Монпарнасе кто-то назвал тебя по имени.
Я не хочу видеть, как дешевые мужланы лезут в твою жизнь. Мне хочется… защитить тебя. В кафе я заметила, как посерело ее лицо. Какое ужасное беспокойство охватило меня! Мне показалось, что Джун умирает, и мне тоже захотелось умереть, чтобы последовать за ней, не выпустить ее из моих объятий. Она умирает у меня на глазах. Ее дразнящая, мрачная красота уходит. Уходит странная, мужеподобная сила. Я не делаю из ее слов никаких выводов.
Меня просто завораживают ее глаза и губы, бледные, сильно накрашенные. Знает ли она, что я окончательно и бесповоротно пропала? Джун дрожит от холода под своим легким бархатным плащом. Я спрашиваю: — Ты пообедаешь со мной перед отъездом? Она рада, что уезжает. Генри не дает ей идеальной любви, он любит ее грубо. Он сильно задел ее гордость, возжелав обыкновенных женщин — некрасивых, пассивных.
Он не может выдержать ее бескомпромиссность и силу. Сейчас я ненавижу Генри, сильно и искренне.
Я ненавижу мужчин, которые боятся женской силы. Возможно, Джин любила силу и разрушительную энергию Джун. Она — разрушение. Позже я поняла, что Хьюго возненавидел Джун. Он сказал мне, что моя сила — мягкая, вкрадчивая, созидательная, нежная, женственная, а ее — мужская. Хьюго говорит, что у нее мужская шея, мужской голос и грубые руки. Он удивляется, как я этого не замечаю. Да, я этого не вижу, а если и вижу, то мне наплевать. Хьюго признается, что ревнует меня к Джун.
Они возненавидели друг друга с той самой минуты, как познакомились. Да, он угадал. Хьюго был очень нежен со мной, но когда он заговорил о Джун, я сразу вспомнила, как мы шли, держась за руки. Джун не возбуждает меня так, как мужчины, но что же тогда?
Вероятно, я сама — по-мужски — хочу обладать ею, хочу, чтобы она любила меня глазами, руками, как умеют только женщины.
Это любовь особого рода, утонченно — проницательная. Я ненавижу Генри за то, что он посмел оскорбить великую гордость жены. Превосходство Джун раздуло в нем огонь ненависти, жажду мести. Он глазеет на мою нежную служанку Эмилию. Та обида, которую он причинил Джун, заставляет меня любить ее еще сильнее.
Я люблю ее за то, что она посмела быть такой, за ее жесткость, эгоизм, порочность, за адскую разрушительность. Она без малейших колебаний стерла бы меня в порошок.
Она личность, живущая на пределе. Я поклоняюсь той смелости, с которой она причиняет боль, я хочу стать ее жертвой. Она прирастит меня к себе.
Она будет Джун плюс все то, из чего состою я. Январь года Джун и я встретились в «Америкэн Экспресс». Я знала, что она опоздает, но мне было все равно. Я пришла туда даже раньше назначенного времени, почти больная от напряжения. Неужели я увижу ее средь белого дня, она появится из толпы? Неужели это возможно? Я боялась, что простою там, вглядываясь в лица прохожих и думая, что никакой Джун нет, потому что Джун — плод моего воображения.
Я не могла поверить, что она пройдет по улице, пересечет бульвар и появится, вынырнув из моря мрачных безликих людей. И как радостно мне было, когда толпа расступилась и я увидела ее, такую невероятную и удивительную, идущую ко мне. Я взяла ее теплую руку. Она идет за почтой. Неужели клерк «Америкэн Экспресс» не видит этого чуда, не видит Джун? Никто никогда не сможет идти за почтой так, как это делает она.
А сможет ли какая-нибудь другая женщина носить потертые туфли, поношенное черное платье, ветхий темно-синий плащ и старую фетровую шляпу так, как она? В ее присутствии я не могу проглотить ни куска. Но внешне остаюсь спокойной, надеваю на лицо маску восточной невозмутимости, такую обманчивую. Джун пьет и курит. Она совершенно ненормальная, у нее куча страхов и фобий. Ее подсознание выдало бы ее суть любому психоаналитику, но я не в состоянии анализировать.
Все в ней — ложь. То, что она воображает, для нее и есть реальность. Но что Джун так старательно пытается создать? Возвысить собственное «я», защитить и прославить его? В обволакивающем тепле моего откровенного восхищения она расцветает, кажется жестокой и беззащитной одновременно. Мне хочется защитить ее. Какая ирония судьбы! Я защищаю ту, чья сила безгранична. Энергия Джун так велика, что я верю в нее, верю ей, когда она утверждает, что вовсе не старается разрушить все вокруг себя.
Пыталась ли она уничтожить и меня? Нет, она просто вошла в мой дом, и у меня немедленно возникло желание принять от нее любую боль. Рассчитывает ли она свои будущие ходы? Если да, то только после того, как осознает свою силу и начинает раздумывать, как ее использовать.
Не думаю, что злые силы, таящиеся в ней, направлены на что-то конкретное. Она сама страдает от них. Джун стала для меня человеком, которого нужно жалеть и защищать. Она погружена в порок и трагедии, которых не может вынести. Наконец-то я добралась до ее слабого места. Жизнь Джун полна фантазий, а я хочу заставить ее хоть чуть-чуть ощутить реальность. Я хочу применить к ней силу. Я, потонувшая в мечтах, никак не связанных с реальной жизнью, одержима бешеной силой: хочу схватить руки Джун, отвести ее в гостиничный номер и воплотить нашу общую мечту в реальность, мечту, в которой она всю жизнь не могла признаться самой себе.
Я отправилась к Эдуардо, разбитая после трех часов, проведенных с Джун. Он разглядел в ней слабость и заставил меня проявить силу. Я с трудом владела собой, когда в такси Джун сжала мою руку. Я не стыдилась своего обожания и смирения. Ее жест не был искренним. Я не верила, что она способна любить. Джун говорит, что хочет, чтобы то розовое платье, которое было на мне в вечер нашей первой встречи, осталось у нее. Когда я сказала, что хочу сделать ей прощальный подарок, она попросила духи, аромат которых она уловила у меня дома.
Она хочет всегда иметь их при себе, чтобы будить воспоминания. И еще ей нужны туфли, чулки, перчатки, нижнее белье. Если она действительно… Почему я в ней сомневаюсь?
![Генри и Джун [Анаис Нин] (fb2) читать онлайн | КулЛиб электронная библиотека](https://kinogo.inc/uploads/mini/short/9c/1680714803-2135913711-genri-i-dzhun.jpg)
Может быть, она просто чувствительна, а чувствительные люди всегда фальшивят, когда в них сомневаются; они колеблются, поэтому и выглядят неискренними. И все-таки я хочу ей верить. Не так и важно, любит ли она меня. Эта роль не для Джун. А я просто переполнена любовью к ней. И в то же время чувствую, что умираю.
Наша любовь будет смертельной игрой. Мы останемся в объятиях нашего воображения. Когда я пересказываю Хьюго истории Джун, он отвечает, что они — просто дешевка. Я не понимаю.
Два дня с нами провел Эдуардо. Он одержим психоанализом и объяснил мне, какой кризис я сейчас переживаю. Я снова хочу увидеться с Джун. Я хочу видеть ее тело. Я не смела взглянуть на него, но знаю, что оно прекрасно. Вопросы Эдуардо выводят меня из себя. Он безжалостно наблюдает за моим смирением. Я пока не добилась ни успеха, ни славы. Эдуардо заставляет меня вспоминать, что меня бил отец, что мое первое воспоминание о нем — унижение.
Отцу нравилось делать мне больно, говоря, что я стала страшной после тифа, — очень похудела, мне обрили волосы. Что же делает меня больной сейчас? Джун и ее зловещая манкость. Она принимала наркотики, она любила женщину, она говорит на ужасном жаргоне. И, несмотря на все это, сохранила невероятную, почти старомодную сентиментальность. Когда я поднималась к твоему дому по склону холма, я ощущала такой прилив чувств!
Я спрашиваю Эдуардо: — Ты правда считаешь, что я лесбиянка? Ты действительно веришь в это? Или это просто реакция на мой опыт с Дрейком? Он отвечает, что ни в чем не уверен. Хьюго тверд в своем убеждении: он говорит, что все, что выходит за рамки нашей любви, — простое любопытство.
Он хочет жить в безопасности и покое. Я рада, что он это понял, и сказала ему, что он прав.
В конце концов, Эдуардо поставил диагноз: я не лесбиянка, потому что не испытываю ненависти к мужчинам, даже наоборот. Прошлой ночью во сне я хотела его, а не Джун. А позапрошлой ночью, когда мне снилась Джун, я видела себя на крыше небоскреба и хотела шагнуть вниз, на очень узкую пожарную лестницу.
Мне было страшно, и я не смогла этого сделать. Она приехала в Лувесьенн в понедельник. Я жестоко, почти как Генри, спросила ее: — Ты лесбиянка? Ты понимаешь — умом — собственные желания? Она ответила мне очень тихо и спокойно: — Джин была слишком мужеподобна. Я контролирую свои ощущения, я прекрасно о них знаю, но пока не нашла никого, с кем хотела бы воплотить их в жизнь. Это розовое платье так старомодно расширяется книзу, короткий черный пиджачок, шелковый воротник, шелк на манжетах — все это совершенно, безукоризненно.
Мне нравится, что ты оголяешь только шею. Твое кольцо с бирюзой, твои кораллы просто восхитительны. Руки Джун дрожали, ее всю трясло. Мне было стыдно за мою грубость.
Я очень нервничала. Она рассказала, как в ресторане ей захотелось увидеть ступни моих ног, но она не смогла заставить себя взглянуть на них. А я рассказала, как боялась увидеть ее тело. Мы судорожно делились друг с другом обрывочными мыслями и воспоминаниями. Джун посмотрела на мои ноги, обутые в босоножки, и нашла их красивыми. Я спросила: — Тебе нравятся эти босоножки? Она ответила, что всегда очень любила босоножки и носила каждую пару до тех пор, пока они не изнашивались до неприличия.
Я предложила: — Пойдем в мою комнату, я дам тебе померить другие свои босоножки. Она надела их, сев на мою кровать. Они оказались ей малы. Я увидела, что Джун носит хлопчатобумажные чулки, и меня это неприятно удивило. Я показала ей свой черный плащ, его она тоже сочла красивым. Заставив Джун примерить его, я смогла оценить красоту ее тела, его полноту и тяжесть.
Меня переполнили чувства. Я не могла понять, почему Джун чувствовала себя так неловко, почему была так напряжена, испугана. Я сказала, что подарю ей такой же плащ, и коснулась ее руки. Она отдернула руку. Неужели я ее испугала? Неужели на свете есть кто-то еще более испуганный и чувствительный, чем я? Я не могла в это поверить. Мне не было страшно.
Мне так хотелось прикасаться к Джун. Мы спустились вниз. Джун сидела на диване, вырез платья приоткрывал грудь, и мне захотелось поцеловать ее туда. Я дрожала от волнения. Я начинала чувствовать ранимость Джун, поняла, что она боится собственных чувств.
Она не переставая что-то говорила, но теперь я знала, что она делает это, чтобы избежать более откровенного, интимного разговора, не обсуждать то, о чем ни она, ни я не могли сказать друг другу.
На следующий день мы встретились в «Америкэн Экспресс». Джун пришла в костюме, который я однажды похвалила. Она сказала, что ей от меня ничего не нужно, кроме тех духов, которыми был надушен мой носовой платок цвета бургунди. Но я настаивала, чтобы она позволила мне подарить босоножки. Для начала я попросила Джун пройти в дамскую комнату. Там я открыла сумку и достала пару прозрачных тонких чулок.
Джун послушалась, а я тем временем открыла пузырек с духами. Служительница уставилась на нас в ожидании чаевых, но мне было на нее плевать. Внезапно я заметила, что у Джун порван рукав. Я чувствовала себя невероятно счастливой. Джун ликовала. Даже хотела послать телеграмму, — говорила она.
Она хотела сказать, что чувствовала себя бесконечно несчастной, когда села в поезд, сожалела о том, как ужасно вела себя, нервничала, говорила ни о чем. Она так много, так много должна была мне сказать! Мы все так же боялись не понравиться друг другу, разочароваться. Вечером Джун шла в кафе, в полубреду, как будто под действием наркотиков, голова ее была занята мыслями обо мне.
Она почти наяву слышала чьи-то голоса, была в великолепном настроении, вот только никак не могла уснуть. Что я с ней сделала? Она всегда была такой уравновешенной, спокойно рассуждала, никто никогда не занимал ее мыслей целиком. Когда я наконец поняла, о чем она говорит, чуть не сошла с ума от радости. Значит, Джун любит меня? Она сидела рядом со мной в ресторане, такая маленькая, робкая, молчаливая, она нервничала, чего-то боялась, говорила что-нибудь, а потом просила прощения за глупость.
Я не могла этого вынести и сказала ей: — Мы обе заблудились, потеряли собственное «я». Но иногда главное в человеке раскрывается, когда он меньше всего похож на себя. Я больше не пытаюсь думать. Я не могу думать, когда нахожусь рядом с тобой. И ты, как и я, ждешь идеального момента, но все, о чем слишком долго мечтаешь, невозможно выразить словами. Ни один человек на свете не может сформулировать мысль абсолютно верно.
Мы поглощены друг другом, и пусть все остается так, как есть. Это так замечательно, так прекрасно! Я люблю тебя, Джун! Не зная, что еще сказать, я расстелила между нами на скамье тот самый носовой платок цвета бургунди, который ей так хотелось получить, положила на него свои коралловые серьги и кольцо с бирюзой, которое подарил мне Хьюго и с которым мне было очень больно расставаться. Но это была та жертва, которую я хотела принести красоте Джун, ее невероятной покорности. Мы пошли в обувной магазин.
Ужасно некрасивая продавщица, обслуживая нас, смотрела с ненавистью, потому наше счастье было очевидно даже ей. Я крепко держала Джун за руку, вела себя властно — я была мужчиной. С продавцами я общалась сурово, твердо и неприступно. Когда они сказали, что у Джун широкая нога, я сделала им выговор. Джун не понимала по-французски, но чувствовала, что эти люди омерзительны. Я сказала ей: — Когда с тобой плохо обращаются, мне хочется встать перед тобой на колени. Джун выбрала босоножки, но отказалась от всего остального, что не было символичным и хоть как-то не напоминало меня.
Все, что носила я, хотела надеть и Джун, хотя раньше ей никогда не хотелось никому подражать. Пока мы шли по улицам, тесно прижавшись друг к другу и держась за руки, я не могла вымолвить ни слова.
Мы плыли над миром, над реальностью, приближаясь к высшему блаженству. Когда Джун подносила к носу мой платок, она дышала мною. Когда я одевала Джун, ее красота принадлежала мне. Она сказала: — Есть много такого, что я хотела бы делать с тобой. Например, попробовать вместе опиум. Джун не принимает подарков, не имеющих символического смысла, Джун сама стирает, чтобы сэкономить на духи, Джун не боится бедности и однообразия, ее не коснулось пьянство друзей, Джун судит и отбирает людей с необычайной суровостью.
Рассказывая свои бесконечные истории, она осознает, что это всего лишь один из способов самовыражения, и, несмотря на словоохотливость, становится еще более загадочной, — эта Джун тайно принадлежит мне. Хьюго начинает понимать. Реальность существует только между ним и мной, она в нашей любви.
А все остальное — мечты. С нашей любовью все решено. Я могу быть верной. Я была страшно счастлива этой ночью. Но я должна поцеловать Джун, должна поцеловать ее! Если бы она захотела, я села бы вчера на пол и моя голова оказалась бы напротив ее коленей. Но ей бы это не понравилось. И все-таки на вокзале, пока мы ждали поезда, она попросила, чтобы я дала ей свою руку. Я назвала ее по имени. Мы стояли, прижавшись друг к другу, наши лица почти соприкасались. Когда поезд отъезжал от перрона, я улыбалась Джун, а потом отвернулась.
Начальник станции предложил мне несколько билетов благотворительной лотереи. Я купила их и отдала ему, пожелав выиграть. Он тоже получил прибыль от моего желания дать хоть что-нибудь Джун, той женщине, которой никто ничего дать не может. Мы разговариваем на каком-то тайном языке: то ли шепот, то ли крик, нюансы, неясные абстракции, символы.
Потом мы возвращаемся: я — к Хьюго, она — к Генри. Нервы наши так натянуты, что это пугает мужей. Генри становится грубым. Хьюго — печальным. Что же это, такое мощное и волшебное, во что мы — Джун и я — ввергаем друг друга?
Оно приходит вместе с ней. Прошлым вечером я была так полна мыслями о Джун, что не могла вынести, когда Хьюго начал читать газеты и говорить о доверенностях и удачном дне в банке. Он понимает все — только не такой накал чувств. Он дразнит меня, смешит, он очень обходителен и нежен, но я не могу к нему вернуться.
Я лежала на диване, курила и думала о Джун. Тогда, на вокзале, я потеряла рассудок. Бесконечное напряжение очень мучает нас обеих. Джун рада, что уезжает. Она уступает реже, чем я, пытаясь оттолкнуть от себя сегодняшний образ жизни. Ей не нравится моя энергичность, я же получаю удовольствие, подчиняясь ей. Когда мы сегодня встретились на полчаса, то обсуждали будущее Генри. Джун попросила заботиться о нем. А потом отдала мне свой серебряный браслет с камнем под названием «кошачий глаз», а ведь у нее так мало украшений.
Я стала отказываться, но потом меня переполнила радость: я смогу носить ее браслет, частицу Джун, — и я приняла его как символ. Он очень дорог мне, он бесценен. Хьюго заметил это и очень огорчился, захотел снять браслет с моей руки, чтобы подразнить. Я вцепилась в браслет, а он больно хватал меня за руки. Джун боялась, что Генри восстановит меня против нее.
Чего она боится?
Я сказала: — Между нами существует фантастическая тайна. Для меня ты такая, какой я тебя вижу. Вот что такое вера. Что мне до того, какой тебя видит Генри? А потом я случайно встретила Генри в банке. Я вдруг поняла, что он меня ненавидит, и ужасно удивилась. Джун рассказывала, что он был в бешенстве, потому что он больше ревнует к женщинам, чем к мужчинам. Джун сеет вокруг себя безумие.
Генри, считавший меня «редким» человеком, теперь ненавидит меня. Хьюго, который вообще не умел ненавидеть, теперь ненавидит Джун. Сегодня она рассказала, что, разговаривая с Генри обо мне, пыталась быть как можно естественнее и откровеннее, чтобы не выдать себя. Она сказала ему: — Анаис просто надоела ее жизнь, и она взялась за нас.
Эти слова показались мне грубыми, я их нашла ужасными. Мы с Хьюго совершенно растворились друг в друге. Мы не можем обходиться друг без друга, мы не можем выносить разногласий, ссор, отчуждения, не любим гулять поодиночке или путешествовать друг без друга. Мы как будто слились в одно целое, несмотря на индивидуализм и нежелание близости.
